— Ты что, никого лучше урода себе найти не смогла?! — возмущенно шепнул он ей.

— Ты не урод, ты — прекрасен! — отозвалась она. — Я просто раньше этого не замечала.

— А сегодня заметила? Интересно, когда? И где? Быть может, здесь, в этой темноте? Когда так темно, и впрямь кто угодно красавцем покажется.

— Не ехидничай, — отозвалась она. — Не здесь. Не в темноте. А вот когда ты маленького тянул — тогда и заметила. Понял?

Мягкое, но настойчивое движение бедер. Ты хоть понимаешь, что делаешь, идиотка эдакая?!

— Интересные у тебя представления о красоте! Забраться в спальню коротышки, урода, карлика, когда по замку шляется куча по-настоящему красивых, отлично сложенных молодых людей…

— Сам ты урод! — вспыхнула она. — Скажешь тоже… ты даже не представляешь, какой ты красивый!

— Не представляю. Вот какой я уродливый, могу представить с легкостью — даже не стоя перед зеркалом!

— Ты просто ничего не понимаешь… мне было так страшно, особенно когда я посмотрела в глаза Бесс…

"Так зовут повитуху!" — вспомнил он.

— … и в них я увидела, что миледи… что она умрет… вот прямо сейчас умрет… я стала молиться, но бедная госпожа так кричала, что где господу было услышать мои слова… она так кричала, что я все молитвы забыла… все слова вылетели… ни словечка не осталось… и в голове у меня стало темнеть, это был такой ужас, я чувствовала, что сейчас упаду и умру тоже! А потом вошел ты. Вошел и сказал, что в Марлеции так не делается. Ты был такой уверенный, такой спокойный… И ты был прекрасен. Ты сиял, как факел, и мне уже не было так темно. Ты так красиво двигался, что я обо всем забыла, на тебя любуясь. Ты говорил, что делать — и я делала. Это было так восхитительно — повиноваться тебе… И я поняла, что боженька меня все-таки услышал. И он не обиделся, что я все молитвы перепутала. Он послал тебя, чтоб всех нас спасти. И ты спас. И миледи, и малыша, и меня тоже. Подумаешь — коротышка! Ангел может быть любого роста, вот! А крыльев за спиной ты просто не видишь, ведь они сзади. Но они есть. Я их видела. До сих пор вижу.

— И тебе не стыдно лезть в постель к ангелу? — тихо фыркнул Шарц.

— Да разве ж это стыдно? Это прекрасно! — отозвалась она. — Вот не знала, что такие глупые ангелы бывают.

— А… не страшно? — спросил он. — Ты видела, как мучилась миледи. Неужели тебе не страшно? Ведь и самой придется через это пройти когда-нибудь.

— Мне страшно, — честно ответила она. — Нет, не того, что может случиться со мной. Того, что чуть не случилось с миледи, мне и в самом деле страшно. Ты ведь мог и не поспеть. А Бесс не справилась бы. Нет, не мог ты не поспеть, что это я! Ангелы всегда являются вовремя. А за себя я нисколечко не боюсь. Ты ведь хороший. Ты позаботишься о собственном малыше или малышке. Мне, конечно, будет очень больно, но знаешь, моя бабушка говорила: кто боится плакать, тому век не улыбаться! А я хочу улыбаться так часто, как только получится! Так что я потерплю. Я очень терпеливая. И я не позову никакую Бесс. Только тебя.

— Вот как… — только и смог выдавить из себя Шарц.

— Именно так, доктор, — кивнула она, вновь поводя бедрами. — Одним словом, я все решила, так что можешь более не заботиться о моей нравственности. Я тебя выбрала по доброй воле и в здравом уме, можешь не сомневаться.

— Ты меня выбрала? А разве мое слово ничего не значит?

— Когда это слово мужчины что-нибудь значило?

— Очень интересно. Кто-то тут утверждал, что он в здравом уме. Что это ты несешь, любовь моя?

— "Любовь моя!" — почти пропела она. — Вот ты уже и согласился. Ведь согласился, правда?

— Считается, что это мужчины все решают, — упрямо буркнул он.

— Правильно считается. Так и есть, — подтвердила она, вновь целуя его. — Сначала женщины выбирают, потом мужчины решают. Я выбрала тебя. Ты можешь решать за меня, господин мой!

— А выбор за тобой и только за тобой?

— Ну конечно, — с очаровательным нахальством подтвердила она. — Видишь ли, когда выбирает мужчина, это зовется насилием.

— А женщина?

— Естественным правом.

— Ах вот оно что!

— Можешь хихикать сколько угодно. Я выбрала тебя. Я пришла к тебе. Я хочу быть твоей. Ни один мужчина не откажется переспать с хорошенькой девушкой, а я хорошенькая, я знаю. И я даже не стану просить, чтоб ты на мне женился, если не хочешь. Я твоя безо всяких условий. Одна только просьба. Если я забеременею, ты не отдашь меня повитухе, ладно? Ты сам поможешь мне родить.

— Полли… а ты меня любишь?

— А тебе это важно?!

Чего больше в ее голосе — удивления или счастья?

— Конечно, важно.

— Вот глупый… да я с ума по тебе схожу! Доволен?

— Очень. В таком случае завтра ты пойдешь к миледи, дабы испросить ее позволения выйти за меня замуж, а я поговорю с милордом. А сегодня… снимай с себя эту рубашку, я покажу тебе еще кой-чего, чему меня в Марлеции научили.

— Хью, а ты меня любишь?

— Так ведь только этим и занимаюсь!

— Нахал…

— Я?!

Это ложь. Это опять ложь. Теперь я лгу при помощи любви. Мне должно быть ужасно, смертельно стыдно, а мне хорошо — и только. Я доволен, как полосатый кот поварихи после третьей тарелки сливок. Наглая сытая скотина. Вот я какой.

"И почему меня не мучает, что я лгу ей?" — блаженно завернувшись в податливое женское тело, думал Шарц.

"А потому, что я не лгу!" — вдруг с испугом понял он.

От петрийского разведчика Шарца осталось меньше половины. Большую нахально присвоил коротышка Хьюго Одделл, шут, врач, а теперь еще и любовник. Будущий муж. Полли соприкасается только с этой второй половиной, а значит, нет между нами никакой лжи. Да что там, я сам соприкасаюсь с этой второй половиной гораздо охотнее, чем с первой. Мне нравится быть коротышкой Хью. А петрийского разведчика, "безбородого безумца", я задвинул в какие-то глухие застенки своей души, вспоминая о нем с чудовищной неохотой. Еще немного, и я начну его ненавидеть, ведь он подвергает опасности коротышку Хью, такого замечательного парня. О чем он только думает, хотел бы я знать?!

И когда это маска превратилась в лицо? И когда лицо стало маской? Не в ту ли самую ночь, когда звезды впервые посмотрели мне в глаза и улыбнулись? Или теперь, когда рядом со мной спит, улыбаясь, любимая женщина? А когда она откроет глаза на рассвете, я вновь увижу звезды. Они всегда теперь будут со мной. И днем и ночью.

Так что же это выходит? Неужто маска оказалась лучше лица? Она с таким успехом его заменила. А мне от этого так хорошо… Так хорошо, что страшно делается. Но ведь маска не может быть лучше лица. Так не бывает. Вот разве что… вот разве что я всю жизнь прожил в маске, вот так вот родился и жил, не ведая, что под ней есть еще что-то. А потом ночное небо прожгло в ней дыры своими звездами и эта моя маска перестала быть совершенной. Я не мог не замечать, не мог не думать… Все, что я делал, так или иначе портило эту маску, приводило ее в негодность. Теперь же Полли расправилась с ней окончательно.